О правде и мифах, связанных с раком. Интервью генерального директора института Олега Кита журналу «Нация»

Журнал «Нация», 24 сентября 2019 г.

С директором ростовского онкоинститута Олегом Китом мы встречаемся незадолго до его поездки в Южную Корею. Олег Иванович с коллегами приглашен в сентябре на конгресс Азиатско-Тихоокеанской Ассоциации хирургов гепатологов-панкреатологов. Ростовская делегация — единственная из России, доклад ростовчан стоит первым в программе.

— Будем знакомить зарубежных коллег с нашими последними научными разработками, — рассказывает доктор. — Мы впервые в России провели уникальные молекулярно-генетические исследования нейроэндокринных опухолей поджелудочной железы. Открыли 26 новых мутаций, провоцирующих возникновения этого вида рака. Результаты исследований, безусловно, повлияют на возможности профилактики, диагностики и лечения этой патологии. Хорошо продвинулись в лечении опухолей молочной железы, колоректального рака, опухолей головного и спинного мозга, но, я считаю, наш главный прорыв — это признание ростовского института мировым онкологическим сообществом.

Но вначале Олег Кит как радушный хозяин устраивает мне экскурсию по своему институту. Оперблок: «25 операционных, 50 операций в день, 200 — в неделю, около 13 тысяч — в год. Вот детская операционная: челюстно-лицевые хирурги вместе с детскими онкологами оперируют ребенка с опухолью нижней челюсти. Будет удаление новообразования с одномоментным протезированием — достаточно редкая и уникальная операция. Они проводятся всего в нескольких онкоцентрах страны: имени Блохина и Герцена в Москве и у нас».

  В операционном блоке онкоинститута

Реанимационное отделение: «Одномоментно здесь может находиться до 15 пациентов. В общем, этого достаточно: мы применяем технологию fast-track, то есть быстрое оперирование, быстрое лечение, быстрое восстановление. Перед вашим приходом я сделал операцию на прямой кишке. 10 лет назад она бы длилась 2-3 часа, сейчас — 40 минут.
Или другой пример: если раньше после операции на желудке пациент лежал у нас в среднем 21 день, то сейчас это 5-7 дней. В онкоцентрах нашей страны подобное отделение анестезиологии и реанимации есть только в одном месте — это центр Димы Рогачева в Москве. Но оно создавалось с нуля, и строительство курировал лично президент. Нам же нужно было встроить современное оборудование в старое здание. Мы, проектируя все это, перенимали опыт лучших клиник мира».

Отделение нейроонкологии: «При онкоцентре открыли его первыми в России. Наш министр Вероника Игоревна Скворцова была здесь не так давно. Она сама врач-невролог по специальности и была поражена и восхищена тем, что здесь представлено и что мы делаем».

Через тенистый сквер идем в научно-экспериментальный корпус («молодых ученых подбираем точечно, в основном, на биофаке ЮФУ — к нам стремятся, мечтают попасть: здесь лучшие условия в макрорегионе для самореализации»), а затем в административный корпус (стены в метр толщиной с вентиляционными шахтами, 5-метровые потолки — это здание построенной в конце XIX века Мариинской больницы).

— Ростовский онкоинститут сегодня — это 27 клинических подразделений, 744 развернутые койки, 1300 сотрудников, из которых 124 занимаются фундаментальными исследованиями в науке. Все, что существует в современной онкологии — на Западе или в Москве, есть в нашем институте, — заканчивает доктор экскурсию.

— Сегодня будете еще оперировать?
— Да. Обычно у меня не больше двух операций в день. Я занимаюсь самыми сложными случаями, теми, где действительно необходимо мое участие и квалификация. Вообще же треть рабочего времени я — доктор, а две трети — директор: планерки, минздрав, «Донэнерго», водоканал и прочее, и прочее. Вдобавок читаю лекции в медуниверситете.

— А ведь вы еще и главный внештатный онколог ЮФО. Много ездите, или приезжают к вам?
— Случаются и командировки, но вообще мы с коллегами привыкли ценить время друг друга: решаем вопросы в режиме телеконференции. Но вот не так давно я вернулся из Астрахани, где мы были с Вероникой Скворцовой и другими коллегами по приглашению врио губернатора. Проводили масштабную инспекцию медицинской системы, в том числе онкослужбы. Самое главное, что в таких поездках эксперты нашего института выступают не в роли карательно-назидательных органов, а в первую очередь консультантами.

— Вы из медицинской семьи?
— Да, я врач в четвертом поколении. Все мои близкие — врачи: отец, сестра, моя жена и сын. Так что, кем еще может быть человек кроме как доктором, в моей семье представления не имеют.

— А когда вы выбрали для себя онкологию? И как вообще этот выбор происходит: преподаватели в мединституте замечают у студента склонности и подталкивают его к какой-либо специализации?
— Я, может, покажусь немножко странным, но я никогда не хотел стать онкологом. Я грезил хирургией и всегда мечтал стать хирургом, каким был мой отец. После окончания института в 1993-м я два года проработал хирургом в поселке Каменоломни, в Октябрьской ЦРБ. Это ежедневные операции, постоянные ночные дежурства, но мне это нравилось, это было мое. Когда я работал в районной больнице… Помните, как у «мозговеда» Андрея Бильжо: «когда я работал в маленькой психиатрической больнице»  (смеется) ? Приходилось быть и хирургом, и урологом, и гинекологом, и даже нейрохирургом. Это 1993-94 годы: в стране разруха, больше половины моих сокурсников сразу ушли из профессии… Сейчас скажи мне: «Иди в нейрохирургическую операционную», я не пойду, конечно же. А тогда приходилось идти. Я шучу иногда: «Я уникальный нейрохирург, у меня не умер ни один пациент». Правда, прооперировал я всего двоих. Первый случай: зима, снегопад, пока из Ростова пришла бы машина с квалифицированным специалистом, человек уже мог погибнуть. Поэтому пришлось освежить ход операции по атласу, получить ЦУ по телефону от старших товарищей из областной больницы и встать к операционному столу.
Так или иначе, за два года работы «на земле» я понял, что самая мощная, самая передовая и объемная область для врача и тогда, и сейчас — это онкология.

Придя на интервью, мы застали Олега Кита (на фото справа) в операционной.

— Сколько длилась самая долгая операция у вас?
— Лет 15 назад я ассистировал во время операции, которая продолжалась 17 часов. Это была одна из первых на тот момент таких операций, называется она эвисцерация органов малого таза: были убраны пораженные опухолью матка, придатки, прямая кишка, мочевой пузырь, окружающие ткани, мышцы вплоть до кости, и затем эти же органы формируются из тканей человека. В то время не было современных методик и оборудования. Инструментами хирурга были скальпель, ножницы, зажим и нитка. За операцию приходилось вязать до тысячи узлов, лигируя сосуды — так, что от нитки на подушечках пальцев образовывались трещины. Сегодня молодые хирурги этого, к счастью, лишены, потому что есть такая вещь, как электрохирургия: ты зажимом взял и заварил ткань, это все длится доли секунды, а эффективность гораздо выше. Если говорить о моем личном опыте, то в свое время оперировал и по 10-12 часов кряду.

— Реформация вашего института началась в 2010 году, когда вы в 39 стали директором. И вот вы — совсем молодой по чиновничьим меркам руководитель — ездите в столицу и выбиваете деньги на уникальный региональный центр. Как вы убеждали Москву, что это нужно сделать в Ростове?
— Ну, если быть совсем уж точным: я стал замдиректора по науке в 35 лет, в 34 защитил докторскую. И уже с той поры достаточно активно общался в Москве и с чиновниками Минздрава, и с руководителями Академии медицинских наук. Нашим министром тогда была Татьяна Алексеевна Голикова; в министерстве собралась достаточно мощная команда, которая понимала, что систему здравоохранения необходимо модернизировать. И когда я приезжал с проектами и идеями о том, как нужно сделать, почему и что мы от этого получим, то ко мне прислушивались и поддерживали.

— В чем отличие работы онкохирурга от хирурга?
— Да, хороший вопрос, отличие есть. При обучении хирургов мало внимания, к сожалению, уделяется изучению законов развития опухоли. То есть, оперируя, хирург должен понимать, куда она может метастазировать, какие лимфатические сосуды и коллекторы нужно убирать кроме видимой части опухоли. В большинстве своем современные хирурги (я не говорю об уникальных специалистах, которые, конечно же, есть в России) этого не делают. Но страшно даже не это. Исторически так сложилось, что многие врачи основным методом лечения рака считают хирургический. Онколог же оценивает каждый случай индивидуально. И, когда нужно, проводит не хирургическое вмешательство, а лучевую или химиотерапию. Что позволяет получить совершенно другие результаты лечения и сохранить не только жизнь пациента, но и ее высокое качество.
Я не ругаю хирургов, я сам хирург. Но мы настоятельно требуем, и сейчас это прорабатывается на законодательном уровне, внедрить обязательные клинические рекомендации для всех специалистов, имеющих отношение к лечению онкобольных. То есть нельзя будет лечить по своему личному опыту и наитию. Нужно четко следовать стандартам лечения.

— Знаменитая Нюта Федермессер, учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», однажды сказала в интервью, что рак — это такой естественный выключатель, придуманный самой природой для человека. А что такое рак, по вашему мнению? Что мы вообще о нем знаем?
— Мы узнаем новое каждый день. Что такое рак? Это неконтролируемое деление клеток.

— Почему у одних это есть, к сожалению, с младенчества, а у других, слава богу…?
— Генетические нарушения контроля за делением клеток, то есть на уровне генов, на уровне хромосом, на еще более низком уровне — так у одних. У других — влияние вредных факторов в течение жизни. Человек при рождении запрограммирован умереть. То есть да, существует определенный код. Когда-то академик Михаил Иванович Давыдов, экс-главный онколог России, сказал, что каждый человек должен дожить до «своего» рака, но может, не дожив, умереть от другой болезни.

— То есть права Нюта Федермессер?
— В какой-то степени, да. Это один из механизмов естественной смерти человека.

  Научно-экспериментальный корпус онкоинститута.

— Мы научимся чинить эту поломку на генном уровне?

— Я думаю, что да. Уже сейчас существуют методики, которые позволяют перепрограммировать иммунную систему. Да, мы сумеем, возможно, изменить врожденную расположенность к раку, но не сможем изменить иммунный статус человека, который всю жизнь, извините, пил, курил, переедал.

— Статус обычного русского человека.
— Ну, я не был бы столь категоричен  (смеется) . Тем не менее, уже сейчас в лечении детской онкологии достигнуты сумасшедшие результаты. Если мы во взрослой онкологии хотя бы на несколько шагов приблизились к этому, то получили бы совершенно феноменальные цифры по излечению. Там, где нет этих приобретенных факторов — «пил-курил», прогноз на лечение уже сейчас очень высок и эффективен. А терапия… Лучшие умы всего мира работают над созданием новых технологий и лекарств. Поэтому я очень надеюсь, что даже если мы не найдем «волшебную пулю» Эрлиха* против рака, то, по крайней мере, приблизимся к тому, чтобы сделать состояние раковой болезни управляемым. Уже сейчас мы умеем значительно продлевать жизнь людей с запущенными формами болезни. Раньше это был год-два, сейчас — и 10, и 15 лет.

*Пауль Эрлих (1854-1915) — немецкий врач, иммунолог, основоположник химиотерапии. Ввел в научный жаргон понятие «волшебная пуля». Так он назвал свою мечту — препарат, который при введении в организм больного сам найдет и убьет возбудителя болезни, не нанося ущерба пациенту.

— А кто сегодня в мире лучший в борьбе с раком?
— Мы живем в мире, где границы в медицине и науке стерты. И сказать, кто лучше, а кто хуже... Как можно, к примеру, оценить, клинику в Нью-Йорке, где работают специалисты из более чем ста стран? Китай, Индия, Германия, Израиль, Россия… Это огромная мультинациональная команда. Почему я привел в пример клинику в Нью-Йорке? Потому что американцы больше всех в мире тратятся на систему здравоохранения и, естественно, на онкологию. Поэтому по определенным разработкам у них лучшие результаты. Но я всегда считал и считаю, что лучшие онкохирурги — в России. Это мое твердое мнение: я видел, как, кто и где оперирует. Блестящие хирурги, например, и в Японии. Они чем-то сродни российским. Но японцы, как правило, достаточно стройные и поджарые люди, в отличие от наших соотечественников, которые, даже являясь онкобольными, страдают излишней полнотой. Поэтому по выносливости, по качеству операций, я считаю, что наши онкохирурги — лучшие.

— А какая разница? Маленького японца проще оперировать?
— Ну, конечно. У полного человека все большое, и в том числе…

— …Опухоль?
— Нет, нет, даже не опухоль. Жировая ткань. Мои коллеги вчера, например, прооперировали женщину весом в 180 килограммов… Сегодня никто в мире не скрывает какие-то секретные микстуры, которые позволяют лечить лучше других. Все открыты и все делятся своими знаниями и опытом. Сегодня стандартом общения являются многоцентровые исследования, когда технология или препарат одновременно апробируются в разных странах. Мы, кстати, тоже активно участвуем в этой работе.

— Вы обмолвились, что выступаете с докладами и в США. Вас это похолодание в отношениях с Западом не затронуло?
— К счастью, нас это не касается.

— То есть не усложнился процесс получения американской визы?
— Усложнился. Например, у нас в институте работает один из ведущих химиотерапевтов России, профессор Любовь Юрьевна Владимирова. У нее в этом году закончилась американская виза. Если раньше мы посылали документы в посольство с Pony Express, и через две недели загранпаспорт возвращался с визой, то в этом году Владимировой пришлось лететь за визой во Владивосток.

— А почему не в Москву?
— А в Москве в тот момент было закрыто. Другие сотрудники летали за американскими визами в Ереван. Но я не об этом: похолодания или потепления не сказываются на отношениях ученых и медиков — и это главное.

— На днях прочел в фейсбуке очень популярный пост. В нем приведена карта смертности от рака во всем мире. Ближний Восток и верх Африки на карте бледненькие, автор поста уверяет: там смертность ниже, потому что мусульмане постятся и за несколько дней вылечивают у себя любой рак голоданием. «Ученые Алжирского университета сходят с ума, когда видят цифры смертности в России».
—  (Смеется.)   С какими только заблуждениями и мифами я не сталкивался. По поводу поста в фейсбуке: во-первых, в бедных странах люди не доживают до «своего» рака. Если говорить про Африку, там умирают от инфекционных заболеваний. Если речь про богатый Ближний Восток, то, например, в Абу-Даби работает наш бывший ученик, сириец. Их клиника переполнена онкопациентами.
Онкология не зависит от того, постятся люди или нет. Если уж мы затронули варианты питания, то да, формы рака зависят от пищевых привычек. Почему в Средней Азии распространен рак полости рта? Там есть привычка жевать насвай. Мексика — острое. Япония — соль. Все эти пищевые перекосы — раздражители, которые приводят к возникновению опухоли.

— А какие нации самые благополучные в смысле онкологии?
— Ну, по статистике самая высокая продолжительность жизни в Швейцарии и Японии. Но это, конечно же, не связано с привычками в еде, просто в этих странах здоровью населения уделяется наибольшее внимание. Уже трижды упомянутые нами японцы в1950-х годах совершили просто колоссальный рывок в этом плане: например, у них стала обязательной гастроскопия, и значительно вырос процент выявления рака на ранних стадиях. И что еще очень важно, в Японии сыграла свою роль социальная реклама и, как следствие, социальная ответственность людей за свое здоровье.

— Множество болезней называют сегодня чумой XXI века. Например, модна депрессия…
— Ну, это же придумывают ваши коллеги.

— Да. Но «чума», наверное, это все-таки рак. Просто при слове «рак» русский человек цепенеет. Кажется, что все, это конец.
— Все же, если брать статистику, то на первом месте — сердечно-сосудистые заболевания, люди чаще всего умирают от них.
Но немногие пациенты могут выходить и рассказывать об успехах в лечении патологий, которыми они занимаются. Как правило, этим занимаются СМИ. И в какой-то момент все силы журналистов в нашей стране были брошены на то, чтобы рассказать о перспективах лечения сердечно-сосудистых заболеваний. И действительно, в этой области произошел прорыв. Я искренне надеюсь, что ваши коллеги начнут рассказывать и о достижениях в онкологии. И тогда рак не будет восприниматься настолько фатально. Шире начнут освещать успешные случаи борьбы с онкологией: «Я болел раком и вылечился. Я здоров». Как это делает писательница Дарья Донцова, как делал Иосиф Кобзон, который боролся 20 лет. Это правильная социальная реклама на личном примере.

— Знаете, что вам скажут о случае Кобзона на улице? «Он мог позволить себе лечиться от рака». Рак ведь — это еще и очень «дорогое» заболевание. Кобзон ездил в Германию…
—…Кобзон лечился в онкоцентре имени Блохина, но консультировался в Израиле и Германии. Иосиф Давыдович мог позволить себе иметь второе-третье мнение, это да. Многие поколения россиян считали, что все заграничное лучше. Действительно — одежда, обувь, автомобили. В России, начиная с петровских времен, формировалось идолопоклонство перед Западом, это коснулось и лечения. Но вот вам наглядный пример из практики нашего института. Россия тратит колоссальные средства на препараты, которые помогают при орфанных (редких) заболеваниях. Тратит столько, сколько не может позволить себе ни одна европейская держава. И вот он, собственно, пример: ростовчане едут в Израиль, консультируются, им проводят химиотерапию, продают химиопрепараты с собой. Люди тратят баснословные деньги, возвращаются, приходят к нам. «Зачем купили? Эти препараты у нас есть для вас бесплатно». И таких примеров день через день. «И что нам с этим делать?» Ну, что делать…

— Часто приходится «переделывать» за иностранными коллегами?
— Нет, нечасто, но у нас есть свое мнение. Я еще раз повторю, мы все живем в едином информационном пространстве, методики сопоставимы и очень похожи. Многие соотечественники стараются выехать за рубеж, чтобы получить еще одно мнение. Кто может себе позволить, почему нет? Мое личное мнение: любой человек, которого коснулась беда — не только с опухолями, любая, связанная со здоровьем, должен проконсультироваться, как минимум, у трех независимых специалистов. Если мнение двух совпадает, тогда выбрать лечение в одной из этих клиник.

Автор Андрей Бережной

Фото Андрей Бойко

Интервью на портале «Нация»   ссылка